Причин появления мифов о российской политике несколько.
Во-первых, аудитория стремится получать простые ответы на сложные вопросы. Упрощение ведет к искажениям и самообману.
Во-вторых, политические интересы. Часть российских политиков заинтересована в гиперболизации тех или иных проблем, другая часть, наоборот, преувеличивает силы и достоинства.
В-третьих, эмоциональное воздействие отдельных факторов неизбежно искажает оптику, превращая разноцветную картину в черно-белую. Скрытый протест воспринимается как недостаточный и приравнивается к поддержке и т. д.
В-четвертых, свою роль играет механический перенос на Россию традиций политических культур других стран. Это касается как форм протеста (который в России в ее нынешнем авторитарном варианте чаще носит характер скорее саботажа, чем открытого протеста) и его методов, так и нежелания учитывать внешнюю политическую среду и личные риски протестующих.
В-пятых, ошибочные представления связаны с гигантскими размерами страны и ее внутренней неоднородностью. Ситуация в регионах слишком разная, велик соблазн выдать за всеобщую норму тот или иной экстремальный случай: будь то какой-нибудь авторитарный регион Северного Кавказа или, наоборот, протестный регион российского Севера. Публичные же спикеры, в том числе оппозиционные, нередко мало что знают про российские регионы, транслируя мифы московской тусовки, которая интересуется лишь скандальными и экстремальными случаями.
Из этих причин рождаются разнообразные мифы. Рассмотрим некоторые из них, имеющие прямое отношение к выборам, предстоящим в сентябре 2022 года.
Миф №1. «В России нет выборов»
Это утверждение не подтверждается никакими фактами. Никто из адекватных экспертов не спорит, что на выборах в России имеют место фальсификации, а сама конкуренция ограничена. Есть несколько методик определения количества фальсификаций – например, Сергея Шпилькина. Но наличие фальсификаций не означает, что фальсифицировано все, а ограничение конкуренции не означает ее полного отсутствия.
Это просто эмоциональные преувеличения максималистов. В реальности есть регионы, где массовые фальсификации с пиковыми данными явки и результатов партии власти – привычное явление, возникшее примерно после 2003-2004 годов; еще в 1990-е в этих регионах не было ни аномально высокой явки, ни сверхдоминирования одной партии.
Есть регионы с вполне конкурентными выборами и честным подсчетом голосов, а есть колеблющиеся (российские swing states), которые постоянно мигрируют в ту или иную сторону, обычно вслед за заменой губернатора.
То есть в реальности в конкурентных регионах в России живет большинство избирателей, просто явка в них ниже, чем в аномальных. И все силы государственной пропаганды – и, по существу, подыгрывающей ей части «оппозиции» – направлены на то, чтобы деморализовать избирателей и снизить явку в соответствующих регионах. Для этого избирателям рассказывают, что выборов в России нет, и что пока с неба не упадут «идеальные» выборы, на избирательные участки ходить не надо. И хотя на выборах Госдумы в 2021 года явка в протестных регионах немного выросла (по России в целом с 47,88% в 2016 году до 51,72%), все равно итоговую победу «Единой России» обеспечили фальсификации в «электоральных султанатах».
Важно отметить, что электоральная ситуация в регионах остается подвижной. Есть регионы, которые входят в число «аномальных» 20 лет, а есть те, которые попадают в эту группу, а потом из нее выбывают. Например, Амурская область демонстрировала аномальные показатели в 2007-2008 году, когда губернатором там был назначен выходец из Татарстана Николай Колесов, но после его увольнения область вернулась к нормальным распределениям.
При Вячеславе Гайзере аномальным регионом стала Республика Коми, а после ареста Гайзера и ряда других высших руководителей (включая экс-председателя избиркома Елены Шабаршиной) вновь республика вернулась в число протестных и «электорально нормальных» регионов.
При губернаторе Владимире Груздеве в число аномальных регионов входила Тульская область, при Александре Богомазе аномальным регионом стала Брянская область.
Во многих регионах есть свои внутренние аномальные зоны – например, Уссурийск в Приморском крае или Оленинский муниципальный район, ныне муниципальный округ в Тверской области и т. д.
По результатам выборов 2021 года из аномальной зоны, очевидно, необходимо исключить Калмыкию (массовое протестное голосование на фоне конфликта главы региона Бату Хасикова с местными элитами, падение явки с 57% до 50%), Крым (явка стала ниже среднероссийской 49,75%, падение результата «Единой России» с 72,8% до 63,33%) и Чукотский АО (падение результата «Единой России» до 46,7%, что никак не может быть признано аномальным результатом). В ту же категорию попадает Ростовская область, где даже с учетом электронного голосования в регионе жителей так называемых ЛДНР, получивших российские паспорта, явка оказалась 48,8% – ниже среднероссийской, а также Воронежская область, где явка осталась на уровне 53,8%, что лишь немного превышает общероссийский показатель в 2021 году.
Наоборот, в 2021 году вновь вошли в аномальную зону Ставропольский край (аномальный рост явки с 42% до 67%), Волгоградская область (рост явки с 42% до 65%), а также – впервые – Еврейская автономная область (аномальный рост явки с 39,6% до 63% при одновременном росте голосования за «Единую Россию» с 45% до 56%).
Всего в список наиболее аномальных регионов по итогам выборов Госдумы 2021 входит 22 региона. В них проживает 25,12% избирателей (27,4 млн). Среди проголосовавших их доля составила 34,1%, а доля среди всех поданных голосов за «Единую Россию» – 47%.
Если добавить в этот список Крым и Воронежскую область, доля вырастает до 28,18%, 37,33% и 50,70%, соответственно. Таким образом, доля аномальных и полуаномальных регионов в общем числе избирателей и ее вклад в общий результат «Единой России» остаются примерно стабильными.
Миф №2. «В России нет партий»
Да, партии слабы и зависимы от государства, они боятся оказаться под запретом, их руководство часто запугано и коррумпировано, но слабость – временная характеристика. Можно напомнить, как общественный подъем 2010-2011 гг. привел к резкой активизации разрешенной оппозиции, и власти потребовались экстраординарные усилия (в том числе уголовное преследование части депутатов) чтобы добиться восстановления внешней лояльности так называемый системных партий.
Сохранение пусть слабой, но все же существующей системной оппозиции в стране крайне важно для того, чтобы иметь хоть какие-то точки опоры формирования новой политической системы после крушения системы нынешней. Как бы к ним ни относиться (а системные партии состоят из живых людей, которые так же боятся репрессий и давления, как и обычные беспартийные граждане), они обладают политической инфраструктурой: кадровой сетью, региональными и местными организациями, своими СМИ и каналами коммуникации.
Как показывает история, в ситуации перемен этот ресурс бесценен. Ничто не возникает из ниоткуда. У любой партии всегда есть партийный или общественный прототип. В партии приходят разные люди, которые используют их как трамплин для будущих карьер. И так как число партий искусственно ограничено, то конечно, многие идут в них не по взглядам, а как к необходимому посреднику для участия в политике. Однако показателен сам факт того, что человек с амбициями все-таки идет не во власть, а в некие альтернативные структуры .
Нередко в авторитарных режимах именно системная оппозиция или ее части становятся инкубатором, из которого возникают новые политические силы после крушения прежней системы. К примеру, правящая в Сербии с 2014 года Сербская прогрессивная партия (в 2012-2014 в коалиции во главе с лидером социалистов Ивицей Дачичем как премьер-министром) – не что иное, как более прагматичное и проевропейское крыло Сербской радикальной партии, отколовшееся от нее в 2008 году.
Сербские радикалы были типичной системной оппозицией Соцпартии Сербии в стране во времена Слободана Милошевича. Первоначально Прогрессивную партию возглавил один из бывших лидеров радикалов Томислав Николич, а затем его сменил более молодой Александр Вучич, нынешний президент Сербии.
Первое правительство ГДР после падения монополии СЕПГ возглавили представители тогдашней системной оппозиции – ХДС ГДР. 5 декабря 1989 ХДС ГДР вышел из Национального фронта и вошёл в «Альянс за Германию», на выборах 1990 года выступал самостоятельно, получил большинство (40,8 % голосов) и сформировал коалиционное правительство во главе с председателем ХДС Лотаром де Мезьером.
Подобных примеров можно привести немало.
Миф №3. «Российская политика – клановая»
Низкая конкурентность российской политики и цензура в СМИ дополнительно усиливают тягу к конспирологии, попытку все представлять борьбой неких могущественных групп и кланов, контролирующих всю политическую жизнь в стране. «Кремлевские башни», «Политбюро 2.0» и прочие схематические конструкции, а также попытки описывать всех губернаторов как чьих-то «клиентов» – привычная часть российской политической аналитики.
Однако в большинстве случаев это такие же натяжки, как и построения советологов, которые анализировали влияние советских руководителей в политбюро на основании их расстановки на трибуне Мавзолея. В реальности группы вокруг наиболее влиятельных фигур очень невелики, а основная масса чиновников представляет собой броуновское движение карьеристов. Биографии их – постоянные «перепрыгивания» из ведомства в ведомство, из региона в регион. Означает ли это, что данный чиновник становится «человеком» каждого из своих бывших начальников? Скорее это свидетельствует лишь о том, что он карьерист-прагматик.
На этом основании многие, например, считали сахалинского губернатора Александра Хорошавина человеком «Роснефти», потому что Сахалин - базовый регион для данной компании и в его администрации было несколько бывших топ-менеджеров «Роснефти». Но арест Хорошавина показал, что в реальности он «ничей», свой собственный, сам переоценивший свои связи.
Еще один пример – министр экономического развития Пермского края Максим Решетников: в 2000-2009 годах он работал в администрации Пермского края, в 2010-2017 годах – в правительстве Москвы, в 2017-2020 годах стал губернатором Пермского края. Чей он – бывшего главы Пермского края, а ныне вице-премьера и полпреда президента Юрия Трутнева, следующего главы того же края Олега Чиркунова или московского мэра Сергея Собянина? В реальности Решетников просто чиновник-технократ. Другая история «личного карьеризма» – вся карьера Сергея Собянина.
Нынешний ярославский губернатор Михаил Евраев многие годы работал с главой Федеральной антимонопольной службы Игорем Артемьевым, но затем был заместителем министра регионального развития, а позже заместителем министра связи и массовых коммуникаций. Он чей-то или все-таки свой собственный? Даже если он чей-то – это как-то влияет на принимаемые им текущие решения? Есть заместители губернаторов, которые сменили уже по пять или шесть регионов. Технократизм элиты плохо совмещается с идеями про кланы и группы.
Россия – сложная страна, со сложным обществом и сложными политическими процессы. Упрощать картину удобно, когда нет потребности знать детали. Но никогда нельзя принимать решения из излишне упрощенной и примитивизированной картины. Анализ реальной политики – не митинг, и мышление шаблонами и лозунгами ему противопоказаны.
