Прекрасный Андрей Мовчан, один из крайне редких русских, масштаб личности которых резко вырос от эмиграции (и который в силу этого для всех остальных служит образцом хотя и недосягаемым, но очень обнадеживающим) предложил в своем FB прекратить «вести любую дискуссию, в теме которой есть слово „имперскость“. /…/ Дело в том, что дискуссия эта ничего не изменит, потому что … нет, не буду объяснять, почему, если еще не понятно». Увы, мой собственный путь очень далек от его блестящих успехов. В связи с этим я решил начать с себя и исследовать, нет ли во мне каких-то пережитков имперскости.
О заслугах
В такой формулировке — «каждый народ имеет то правительство, которого он заслуживает» — эту мысль высказывает Жозеф де Местр. Это был глубоким мыслителем маргинального свойства — радикальным консерватором времени Великой Французской революции. Сочетание определяет специфику его формулы. Она революционна и консервативна одновременно. Революционна постольку, поскольку предполагает, что правительства появляются из своих народов. Не все подданные — дети своих государей, а, наоборот, все государи — дети своих народов. Не каждое правительство имеет тот народ, который заслуживает (с чем некоторые правительства согласились бы не без горечи), а наоборот.
Консервативна постольку, поскольку не понятно, каким образом это получается. В варианте формулы, который приписывается Аврааму Линкольну — «при демократии каждый народ имеет то правительство, которое заслуживает» — она логична, поскольку правительство возникает вследствие свободного выбора народа. Но это важное ограничение выводит имперские общества из-под действия этого принципа. Как известно, демократия в России в настоящий момент, как обычно, отсутствует. Де Местр не видел в демократии достоинств, ему скорее была близка романтическая идея единства вождя с народом, возникающего вследствие мистической связанности бытия. Довольно глупо оказаться осужденным за мистические связи.
Ответственность за Ливонскую войну
Мне кажется важным, что до эпохи французской революции обвинять народ в действиях его государя мало кому приходило в голову. Возьмите, скажем, время Ивана Грозного. Россия несла неисчислимые бедствия народам, населявшим нынешние Белоруссию, Украину, Польшу, Прибалтику и даже Швецию. И поплатилась в итоге катастрофическим поражением в Ливонских войнах, Смутой и развалом русского государства, чего многие ей и сегодня желают. Однако никому не приходит в голову обвинять за эти беды русский народ, породивший такого царя, которого он заслуживал. Наоборот, преобладающим в описании этого периода является нарратив страдания русского народа от тех репрессий, которые развернул против него Иван Грозный в период опричнины.
Между XVI веком и сегодняшним днем произошла трансформация, которая перевернула эти отношения. Это, собственно, и есть трансформация Великой Французской революции. Вопрос в том, является ли эта трансформация всеобщей, то есть касается ли она и России. Опричнина Ивана Грозного — это «государство в государстве», примитивный прообраз последующих русских спецслужб, которые рассматривает страну как ресурс для исполнения своих планов, то есть относится к ней как к завоеванной. Ливонскую войну Иван Грозный замышлял именно как спецоперацию опричнины, потом с удивлением обнаружив, что к ведению боевых действий с реально сопротивляющимся противником эти специалисты мало приспособлены. Мысль о том, что Россия является несовременным, архаическим, отсталым государством с неразвитым гражданским обществом, является тривиальной — но в таком случае не справедливо ли предположить, что она этой трансформации так и не пережила?
Существует условно представительный массив опросов граждан РФ по поводу их поддержки агрессии России против Украины — хотя больше 90% отказываются отвечать на вопросы социологов, из оставшихся более 80% поддерживают. Но смысл этой поддержки, вероятно, будет разный в зависимости от того, имеем ли мы дело с современным демократическим устройством или же с обществом, устроенным по образцу России Ивана Грозного. В первом случае, если вы поддерживаете войну, это значит, что вы конкретно одобряете военные действия, их цели и используемые средства. Во втором случае это ответ на вопрос, готовы ли вы в условиях постоянных репрессий бунтовать против государя, если он совершает что-то, что вам не нравится.
В реальности сегодняшней России присутствует и то, и другое, но пропорции того и другого не ясны, и я не вижу социологического инструмента, который позволяет их выяснить. Я бы сказал, что российское общество бунтовать против войны не готово, а вины за войну не чувствует. Попытка заставить эту вину почувствовать путем санкций против мирного населения к успеху ни приводит ни в малейшей степени. Оно считает себя без вины виноватым и не похоже, что изменит эту позицию.
Невинность народа
У Найла Фергюссона есть книжка «Империя», построенная на идее полемики с антиколониальным пафосом — он пытается найти, что хорошего было в Британской империи. Это находится легко — весь сегодняшний глобальный мир всеобщего обмена и процветания с его основными мировыми центрами — Нью-Йорком, Гонконгом, Сингапуром, Шанхаем и т. д. — это и есть преобразованный мир британской империи. Хотелось бы найти что-нибудь хорошее в империи российской, но она ничего такого, увы, миру не дала.
Однако она дала людям довольно-таки комфортную этическую ситуацию — отсутствие ответственности за действия диктатора. Не мы войну начинали — не нам за нее и отвечать. И если говорить о необходимости преодоления имперскости в русском народе, то, возможно, главным является не осуждение Пушкина, Достоевского или Бродского за их безобразное отношение к полякам и украинцам. Главным — и живым — имперским комплексом является идея о том, что действия государства вообще не имеют к тебе отношения, если они не направлены против тебя. Что государство — это дело не твое, а государя.
Мне кажется, преодоление такой имперскости влечет за собой нетривиальные последствия для мировоззрения даже оппозиционного. Русское оппозиционное сознание основано на трехчленной структуре понятий: «народ — власть — интеллигенция». Народ не просвещен и угнетен, власть осуществляет насилие над народом, просвещенное сословие осуществляет оптимизацию путем просвещения народа и вразумления власти.
Это народническая схема XIX века, и степень ее архаичности очевидна. Невозможно сравнивать «народ» времени Глеба Успенского — крестьянство в подавляющем большинстве попросту неграмотное — с современным российским урбанизированным населением. Этот «народ» не требуется просвещать — люди с высшим образованием составляют в мегаполисах до трети населения. Понятие «образованное сословие» больше не имеет смысла — народ сам является образованным сословием. Соответственно сегодняшнее самопокаяние в жанре «недоучили» абсурдно. То, что такое население можно чему-то научить для его улучшения — ровно такая же архаическая установка, как представление о том, что власть действует, а народ к этому отношения не имеет.
Комфорт диктатуры
Но главное в нем вовсе не безответственность народа, а ответственность диктатора. На него можно мысленно спроецировать все зло, которое удается сформулировать в своей голове, и потом мысленно же свергнуть. Вам не нужно даже ставить вопроса о том, были ли у России какие-то реальные мотивы совершать то зло, которое она совершила. Вам не нужно думать о том, что в войне бывает много сторон, но не бывает одной. Вам не нужно думать, есть ли в стране какие-либо социальные, экономические, политические проблемы, которые нашли свое решение в войне, и насколько потенциально успешны другие способы их решения. Вам нужно думать о том, как свергнуть диктатора и разом уничтожить зло.
Не может быть имперскости без императора. Либо вы соглашаетесь с тем, что во всем виноват император, а народ не имеет отношения к его действиям, либо считаете, что народ заслужил такого правителя.
«Развивая Платона», Бродский писал:
Я хотел бы жить, Фортунатус, в городе, где река
высовывалась бы из-под моста, как из рукава — рука,
и чтоб она впадала в залив, растопырив пальцы,
как Шопен, никому не показывавший кулака.
Чтобы там была Опера, и чтоб в ней ветеран-
тенор исправно пел арию Марио по вечерам;
чтоб Тиран ему аплодировал в ложе, а я в партере
бормотал бы, сжав зубы от ненависти: «баран».
Вот именно, что хотел бы. Иметь тирана так же комфортно, как сидеть в опере по вечерам. Мысль уютно возвращается к тому, как заменить этого тирана на другого, чье сходство с бараном вначале правления будет проблематичным. Потом вы в нем разочаруетесь, и опять будете с одной стороны просвещать народ, а с другой сжимать зубы от ненависти.
Эта уютность ненависти и есть главный пережиток имперского сознания. Страшно подумать, что будет, если с ним придется разделаться. Диктатора свергнуть можно, а свергнуть народ нельзя. И если все зло диктатора спроецировать на народ, то тогда это зло нельзя уничтожить. С ним можно только сжиться, а как — пока вообще не понятно.
