При распаде СССР – не были приняты, и я думаю, не только потому, что воевать не был готов Михаил Горбачев, а более или менее никто. Прошло 30 лет, и все поменялось не только потому, что воевать решил Путин, а потому, что многие с ним согласились.
Григорий Юдин в недавнем интервью «Медузе» говорит, что основой этой трансформации стало чувство обиды. Обиды населения РФ на то, что оно было впереди планеты всей, а теперь нет. Что от него зависело множество других населений, от киргизского до литовского, а теперь нет. Что мы что-то умели делать, от утюгов до тракторов, и хоть оно было так себе, но покупали, а теперь нет, да мы и не умеем больше. «Зато мы делаем ракеты и перекрыли Енисей, а также в области балета мы впереди планеты всей» – а теперь ракеты иранские, балет просел, и осталось посылать в космос проклятия с берега перекрытого Енисея.
О единстве
Я высоко ценю Григорий Юдина и не собираюсь с ним спорить. Сначала – обида населения, потом химеры власти, которые ею питается. Не видя обиды, невозможно разогнать химер. Нетрудно заметить, однако, что ненависть и зависть к соседям со стороны населения РФ дополняется теми же чувствами друг к другу и государства к ним. Можно сказать, насилие государства растет и шириться при полном одобрении граждан, у которых отшибло инстинкт самосохранения – они конкурируют за то, кто кого быстрее назовет отщепенцем. Конечно, власти вроде нынешней свойственно пробуждать к публичной активности тот сорт людей, которые оглашают двор воплями «распни его, распни!». Здесь есть пикантные детали – голос Русской православной церкви Московской патриархии в этом хоре особенно звучен. Но, в принципе, все как всегда. Специфика момента в том, что призывы противоположного свойства – к миру или хотя бы к сдержанности – малопопулярны. Вспомните недавнюю реакцию на «Прекратите!» Григория Явлинского. «Заткнись», – ответил ему умнейший Сергей Пархоменко, и это была вся статья, от заголовка до последней точки, и это новая высота, взятая высокоинтеллектуальным либеральным дискурсом.
Если считать социальные сети виртуальным зеркалом социума, то можно сказать, что глубокая ненависть друг к другу – это главное, что нас объединяет. Представление о благости насилия формирует единство темы войны и революции, которое сегодня определяет весь российский оппозиционный нарратив. Ставка «людей доброй воли» на победу Украины – то, что народ прозреет, восстанет и свергнет Путина, ставка на свержение Путина – то, что Украина его победит, расхождения только в том, что первично – курица или яйцо. Здесь стоит вспомнить идею Владислава Суркова о том, что война должна носить перманентный характер, чтобы сбрасывать социальное напряжение внутри РФ. Напряжение мыслится как константа, оно есть всегда и его надо постоянно утилизовать, как излишки газа в вечном огне. Такое представление о постоянстве взаимной ненависти делает Вячеслава Суркова очень характерным мыслителем нашего времени. Во времена распада СССР допущение, что взаимная ненависть – это константа, полагаю, многих бы удивило.
Так вот я не совсем уверен, что это умонастроение может питаться обидой по Юдину. Обида, несомненно, присутствует, но не порождает эту ненависть, а, наоборот, порождена ею. Алексей Навальный пытался обратить ее энергию на людей с большими деньгами или успешной карьерой в путинском государстве, а Путин хотел обратить ее на Украину и на весь внешний мир. Путин обладал бóльшим ресурсом и выиграл конкуренцию. Но энергия ненависти присутствовала изначально, борьба шла за форму ее переработки, за то, кто ее оседлает. Замечу, что удивление по поводу отсутствия в России широких антивоенных протестов выглядит в этой перспективе несколько наивным. Энергия ненависти к режиму пошла в войну и сейчас протестовать против войны никак не может.
О справедливости
Бывают вещи настолько простые и всеобъемлющие, что они ускользают от определения. С чего начинается Родина? С чего начинается ненависть?
Есть чувство справедливости, сильное и расплывчатое. Справедливость – не формальное равенство, люди же разные и разного достойны. Но и не неравенство: что же в неравенстве справедливого? Это не законность, потому что законы бывают несправедливы. Но и не беззаконие: что же справедливого в произволе? Не народоправие, потому что народ бывает слеп и безумен, но и не автократия – что же справедливого в тиранстве? И так далее. Справедливость принадлежит к числу понятий апофатических, то есть таких, которые невозможно определить положительно, но легко отрицательно – каждому ведомо, что такое несправедливость.
Справедливость: некто видит меня целиком, какой я есть, с моими достоинствами и недостатками, со всем, что я сделал, но и всем, что сделать хотел, в чем покаялся и в чем не успел, о чем подумал, и до чего не додумался, но мог бы … и воздает мне сообразно этому, но с милосердием и авансом, так, чтобы было, как я хочу, но так, чтобы то, как я хочу, было правильно в высшем смысле. Этого никогда не бывает, однако не бывает то более, то менее. А бывает так, что вообще все несправедливо, весь мир несправедлив, все не так, и терпеть это непонятно чего ради. Это, на мой взгляд, наш случай.
Тут можно вспоминать какие-то конкретные больше несправедливости. Приватизацию, когда непонятно кто и непонятно почему вдруг получил в собственность то, что раньше никому не принадлежало или принадлежало всем. Гиперинфляцию, когда оказалось, что все, что ты заработал за предыдущую жизнь, превратилось в тыкву, и память об этом ограблении родители передали детям. Крах промышленности, науки, армии, бюрократии, когда оказалось, что все, что ты умеешь, и все, чему учился, вообще никому не нужно и ничего не стоит. Золотой дождь 2000-х, когда обогатились многие и несправедливо – все, непонятно за что, и в любой момент могут все отобрать. Этих конкретных несправедливостей так много, что разбирать их почти бессмысленно. Они складываются в одно общее представление о тотальной несправедливости жизни. Возникло общество, в котором непонятно, кто всех обокрал и обдурил, и все его ненавидят, а спор идет только за то, кто это.
Америка? Либералы? Путин? Коллаборационисты? Это и есть энергия ненависти – единственное, что скрепляет вместе всех по отдельности.
И вот я думаю, что главным вопросом устройства будущей России будет не совсем то, у Путина рак горла или это хронический бронхит, победит ли Украина с Крымом или без, должна ли Россия быть парламентской республикой и подлинной федерацией, хотя, конечно, все это чрезвычайно важно.
Вопрос будет в том, каким быть устройству российского общества, чтобы граждане РФ считали его более или менее справедливым.
Об интересе к жизни
Что понятно – справедливость как-то связана с ценностями большинства, и здесь у нас проблема. Лет 10 назад Александр Аузан выступил с идеей двух Россий – И-России и К-России. Он основывался на мировом исследовании ценностей Рональда Инглхарта. Среди множества типов кластеризации социума Инглхарт выделял общества традиционные и модернизированные – с принципиально разными группами ценностей (отношение к свободе, религии, власти, социальным связям и др.). Идея Аузана заключалась в том, что в России присутствовали оба типа общества, И-Россия, Россия индивидуализма, с высоким уровнем ценностей свободы, и К-Россия, Россия коллективистская, с высоким уровнем ценностей государства. И-Россия играла принципиально большую роль в экономике и в развитии государства, но количественно это примерно максимум треть населения (теперь четверть), а остальное – это К-Россия.
Коль скоро это две разные системы ценностей, то представления о справедливости в двух Россиях принципиально различны, и в обозримой исторической конфигурации они друг с другом не согласятся. Собственно, как раз их глубокое несогласие и создает атмосферу ненависти всех ко всем. Важно понимать следующее. Если развитие идет по сценарию поглощения, то мы в обоих случаях имеем диктатуру. Патриархальную авторитарную диктатуру, отличающуюся от сегодняшней путинской только мерой ее персонализма, если К-Россия поглощает И-Россию, и неолиберальную диктатуру, если наоборот. Общество, справедливое «в целом», не может возникнуть из слияния этих двух Россий, потому что слияние – это на самом деле поглощение. Оно может строиться только как диалог. Но это означает, что две России каким-то образом научаются признавать право на существование друг друга. Вот «они», «эти», имеют право жить в России, как и я, и это справедливо.
Честно сказать, я не знаю политической модели, которая бы это обеспечивала. Классическая политология предполагает, что формой такого существования является конкуренция партий, но боюсь, что сама эта политология относится исключительно к ценностям И-России. Вспомните, как Александр Солженицын яростно обрушивался на партии вообще, ибо они отстаивают «частичный» интерес, разделяют, а не соединяют общество. Это и есть реакция К-России на партии, и надо сказать, нынешнее их состояние этому идеалу соответствует – людей они не разделяют, потому что их лозунги не разделяет никто. Исторически искомой моделью являлась западно-римская империя – с разными законодательными системами и разными формами правления для городов, феодальных субгосударств, национальных образований, гильдий, религиозных объединений – но это так давно было, так давно развалилось, и было совсем не у нас, что вспоминать о ней нет смысла.
И-Россия и К-Россия предполагают принципиально разные модели политического устройства: политическая конкуренция, разделение властей, равенство перед законом, парламентская республика против политического единства, симфонии властей, справедливости выше закона и государя во главе. Это несовместимо, но, если не совместить, избыть несправедливость не удастся. Это довольно трагично, поскольку приличного будущего не просматривается. Это интригующе, требует изобретения чего-то, чего нет, – это история, конец которой не написан.
Трагедия с открытым финалом на фоне всеобщей ненависти – то, почему сегодня интересно жить.
